– Разрешите доложить! – прошипел он одними губами. – Ваше задание выполнено!
Дита качнула головой, улыбнулась самыми кончиками губ, скосила глаза на Николая Платоновича.
– Несите носилки! – негромко приказала она. – Будем лечить вашего «героя».
Дружный и громкий топот курсантских ботинок за спиной выказал, что выполнять её приказание бросились не меньше шести человек.
Заречнев поправлялся медленно.
Причин было несколько. Вряд ли перед тем, как прибить Сашку к деревянному щиту, его мучители продезинфицировали гвозди. Раны в предплечьях и в стопах ног время от времени загнивали, сочились кровью и сукровицей, мучительно ныли раздробленные кости и разорванные связки. Вдобавок от перегрузок или высоты полопались мелкие сосуды в легких, они тоже кровоточили; Александр то и дело харкал кровью – в специальную посудину, добытую именно для этих целей незаметным, но вездесущим Женькой Тимофеевым.
Ухаживать за раненым вызвались несколько курсантов, включая Ирину, а также пилота-богомолку, которая совершенно не стеснялась ни обнаженного человеческого тела, ни рваных ран, от одного вида которых ту же Ирину неудержимо тянуло расстаться с содержимым своего желудка.
Еще на космолете Дита и Николай Платонович внимательно, несколько раз кряду отсмотрели «материалы», скопированные в компьюзер из мозга курсантов Заречнева и Ар'рахха. По тем правовым нормам, которые существовали на планете Город Богов, поведение бывших гладиаторов могло быть квалифицировано как необходимая оборона. Хотя Дита сомневалась, что дело дойдет до судебного или какого-то иного разбирательства, «материалы» на этот крайний случай у неё все равно всегда должны быть, как говорится на Земле, «под рукой».
А еще – она морально уже была готова к тому, чтобы хотя бы частично признать правоту Сенатора Джаддаффа. Еще неделю назад она не ведала (и не хотела знать!), чего же такого, недоступного и непонятного ей, увидел глава богатейшего калана планеты в этом совершенно обычном на первый (и второй!) взгляд, человеке. Теперь, после случившегося, не один десяток раз прокрутив на экране и в памяти все, что бесстрастно зафиксировали глаза бывших гладиаторов, она неожиданно поняла – что.
Дружба. Настоящая мужская дружба между землянином и молодым охотником. Именно она, дружба, толкала столь разных существ, к тому же выросших не просто в разных условиях – на разных планетах – на самые безумные поступки, не поддающиеся никакой логике. Никакой, кроме, пожалуй, одной – сам погибай, а товарища выручай.
Анализ и приведение в систему полученной информации были одним из «коньков» бессмертной. Её «научный» склад ума помогал ей справится с самыми, казалось, неразрешимыми задачами. Намного более сложными, чем оценка совокупных способностей драка и человека в контексте той задачи, которое ей (а возможно – и им) предстояло выполнить. Вывод она сделала правильный. Но разум – это одно, а чувства – совершенно другое.
Дита была не только богиней, ученой, бессмертной. Она была еще и женщиной. Ей, как женщине, не видящей пары, равной себе, даже среди бессмертных, крайне неприятно было видеть влюбленность в неё простого смертного. Её невыносимо раздражали липкие взгляды человека, провожающие её всегда, когда она появлялась в поле его зрения. Человека, как вид, стоявшего на несколько ступеней ниже, чем она, элойка. Это было то же самое, как самке человека видеть, что она очень нравится… волосатой домашней обезьяне, например, шимпанзе, которая живет в большой железной клетке, с аппетитом кушает бананы, а когда видит хозяйку, все его обезьянье «достоинство» тут же демонстрирует способность к немедленному совокуплению с хозяйкой.
От мысли о том, что она (гипотетически, конечно!) может оказаться в одной постели с этим низшим существом, Диту начинало подташнивать. Да что там – подташнивать. Её «выворачивало» по самое «не могу».
Два чувства боролись в ней. Ненависть и целесообразность. И чем крепче была «аргументы» целесообразности, тем сильнее становилась ненависть.
Ненависть к человеку, который вкупе с драком демонстрировал прямо-таки нечеловеческую способность выживать, выкручиваться из самых «щекотливых» ситуаций; тем самым, становясь очень желаемым членом команды, чью будущую задачу легкой не назвал бы никто.
Ненависть за то, что ограниченный ум низшего существа не дал ему способность понять, что такие чувства, как у него, лучше всего хранить в глубочайшей тайне – так, чтобы о них не догадывался абсолютно никто.
Ненависть за то, что ей, видимо, все-таки придется пойти против своих чувств, и придется взять его и его зеленого друга в одну команду. Придется взять и терпеть близкое присутствие до тех пор, пока не будет выполнена задача, пока не обрастет новой плотью её отец….
Счастье для Диты было в том, чтобы поступать свободно – так, как ей хочется, без оглядки на обстоятельства; на то, что скажут окружающие, без мыслей о том, как это может сказаться на близких. Счастье для элоя – это свобода.
Слишком живучий человек лишил её этой свободы – свободы выбора. Лишил счастья.
Достаточно весомый повод, чтобы возненавидеть кого угодно – от всей души.
Ненависть усиливалась тем, что глупое полуживотное – полуразумное создание, этот человечишко, даже не понимал, не видел, какую боль он причиняет своими ненужными, несвоевременными чувствами к той, которую он так искренне любит. Вот уж, действительно – любовь слепа. Но нужно было принимать решение.
Дита знала, что сегодня вечером, в крайнем случае – завтра, днем ей нужно сообщить о своем решении Сенатору. От этого её решения зависело многое. Например, как скоро закрутятся «шестеренки» подготовки экспедиции.